Читать интересную книгу Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

– Ну и правильно. Что с него взять? Сундук с клопами! А мы тебя все любим, понял?

– Знаешь, Ия, на самом деле я сейчас тороплюсь. Мне надо идти, ты уж извини.

– Не на просмотр хаты случайно? Погодь еще секундочку. Ты, я надеюсь, квартирами-то занимаешься?

– Как тебе сказать? Сначала хотел завязать с этим делом, а теперь вот думаю: все-таки у меня это неплохо получалось…

– Да уж, помню. Ты с места в карьер как попер – караул вообще. Все тут от тебя балдели.

– Ну, наверно, я снова в строю. Но сейчас, извини, я спешу.

– Вов, ты мне тогда звякни попозже, у меня есть пара вариантов на продажу. Я вообще-то насчет этого тебе и позвонила. Ладушки?

Владимир пообещал перезвонить и распрощался.

Черт, такой облом! Дура Ия. Дура Аньчик!

Осташов пометался по комнате, затем вернулся к чашечке кофе, снова перечитал заметку, потом еще раз перечитал, и утихомирился. А потом подумал: а не позвонить ли Русановой самому, она наверняка сейчас в «Граунде». Если ее на месте не окажется, то можно поговорить с Бадякиной – наплести ей, мол, встреча, на которую он собирался, отменилась, и что теперь он готов записать эти ее две квартиры на продажу. Пора уже становиться частным риэлтером – зарабатывать-то надо.

Тут он, правда, вспомнил, что еще вчера у него были принципиально другие планы на ближайшее будущее – на открытии выставки Лисогорской он решил, что непременно поступит учиться в Академию живописи. Однако чтобы участвовать во вступительном конкурсе, требовалось нарисовать картину. Какую именно, он придумать с наскоку не сумел, и преспокойно оставил затею с учебой на потом.

Картина должна быть особенной, подумал Осташов, и замысел должен вспыхнуть, как молния, сам по себе. Идея должна озарить его свыше. Поэтому все, что нужно в данных обстоятельствах, – просто терпеливо ждать, когда это произойдет.

Владимир снова устремил исполненный нежности взор на заметку в газете и подумал: вот идея этой маленькой статьи, вернее, то, в какой форме изложить материал статьи, – это ведь тоже пришло к нему неведомо откуда и совершенно неожиданно. И как только стало ясно, в какой форме он будет излагать, тут же отсеялись лишние детали, и в голове четко улеглось содержание, которое войдет в текст. Точно так же будет и с картиной.

На сегодняшний день понятно лишь, что на полотне должно быть изображено нечто связанное с христианством, православием. И дурак может допереть, что в Академии Ильи Смотрова такая тематика проканает на ура, подумал Осташов. Может быть, взять какой-нибудь сюжетец из Писания? Вечные, веками актуальные темы. Беспроигрышный вариант. В этот момент Владимир поймал себя на чувстве отвращения и брезгливости – слишком уж циничным получился подход к священному делу. Но с другой-то стороны, размыслил он, заметка про ястребов в Кремле – тоже конъюнктурщина чистой воды. По изначальному замыслу. Зато как классно в конце концов получилось. От души, от сердца.

«Будем подождать, – принял решение Владимир. – Будем потихоньку думать про картину и одновременно займемся более доходным делом».

Осташов взялся за телефонную трубку и набрал номер «Граунд плюса».

Анны на работе не оказалось. Пришлось пообщаться с Ией.

Варианты, которые она предложила, Владимир оценил как очень даже перспективные. Он достал из ящика письменного стола свои бумаги с номерами телефонов знакомых маклеров и сотрудников риэлтерских фирм и принялся пристраивать недвижимость в хорошие руки. И это занятие так увлекло его, что он не заметил, как за окном стемнело.

Мать, вернувшуюся с работы, он встретил у порога с «Комсомолкой» в руках.

Она, разумеется, пришла в восторг. И, конечно, схватилась за телефон, чтобы поболтать с подругами.

И сегодня разговоры длились дольше обычного.

Осташов все это время невидящим взором смотрел телевизор и размышлял, звонить или не звонить Аньчику.

Когда мать, потягиваясь, сказала наконец последнее «Пока», на часах было без четверти десять. Владимир тут же схватил горячую, едва ли не дымящуюся трубку и набрал домашний номер Русановой.

– Привет, Аньчик!

– Это не Аня, это ее мама.

– Ой, извините, у вас голоса похожи. Я – Володя, ее… друг. А можно…

– Аню? Да. Сейчас, Володя, я скажу ей.

Через несколько секунд трубку взяла сама Анна. И голос ее был совсем не так любезен, как голос мамы.

Разговора, по сути, не получилось. Она лишь сказала, что дела у нее нормально, а затем наглухо замолчала. Все, как обычно, и только еще хуже. Осташов пытался острословить и всячески разыгрывать оптимизм, но это ему не очень-то удавалось. В конце концов, он стал велеречиво прощаться. Однако и теперь Анна не отвечала. Он даже подумал, что на линии произошло разъединение, и несколько раз окликнул ее.

– Я слушаю тебя, – наконец спокойно сказала Анна. – Что еще скажешь?

Владимир чувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Он попытался собраться с мыслями. Надо было срочно придумать, что ей сказать интересного, но в голове, как назло, был вакуум.

Между тем, он мог бы не напрягать свое серое вещество, если бы знал, что в действительности Русанова его не слушала.

Одетая в вельветовые джинсы и свитер, она стояла у окна своей комнаты и вспоминала давнишние годы.

Звонок Осташова отвлек ее от чтения дневников. С двенадцати лет она почти каждый день аккуратно вносила краткие записи в толстый коричневый блокнот. Когда Русанова была в десятом классе, блокнот был уже полон, и она сменила его на серую книжицу. Звонок отвлек Анну от первой, коричневой, тетрадки, с которой она перед этим сидела в кресле у окна, но не отвлек ее от воспоминаний.

С восьмого этажа, на котором жила семья Русановых, двор был как на ладони: сквозь сетку голых ветвей высоченных деревьев виднелись тщательно очищенные от снега дорожки, исправные детские качели, целые, ни в одном месте не проломленные лавочки и песочницы с грибками, новенькие футбольная и баскетбольная площадки. В этом дворе всегда был образцовый порядок. В советские времена здесь тротуары всегда были не то что чистые – их летом красили в серый глянцевый цвет. А зимой дворники ровняли сугробы по ниточке с отвесом. Потому что здесь жил сам глава государства, генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. По соседству селили в основном семьи высших чиновников и обслуживающего персонала Кремля.

Анна, учась в младших классах, встречала Брежнева во дворе дома: он выходил на прогулки в сопровождении одного охранника. Здоровался с людьми первым, пожимал руки, интересовался, как жизнь. В те времена правитель страны мог себе позволить роскошь общения с малознакомыми соседями по двору, держа под боком лишь одного телохранителя.

Впрочем, вряд ли эти беседы можно было назвать задушевными. Даже с жившей в этом же доме тещей великого и могучего генсека, любительницей анекдотов и частушек, женщиной весьма простой, люди держались, ни на секунду не забывая, с кем имеют дело. В добавок большинство жителей дома были убежденными доносчиками и ни на секунду не забывали, с кем имеют дело, когда калякали друг с другом. Любое слово о руководстве страны, которое можно было бы истолковать как нелестное, один анекдот, который можно было бы причислить к политическим, то есть критикующим советский строй и уклад жизни, и – прощай, карьера. А в иных случаях и – здравствуй, Колыма. В общем, здесь умели разговаривать, держа язык за зубами.

Теперь, конечно, многое изменилось. Изменились люди, изменился дом. Детский сад на первом этаже, куда водили Анну маленькой, прикрыли, а помещение занял частный фитнес-клуб (его хозяин недавно был застрелен киллером прямо на пороге шикарного заведения). Квартиры стали приватизировать и продавать, и в огромном здании, образующем каре с обширным двором внутри, появилось множество чужаков, людей, которые в советские годы не задержались бы тут дольше десяти минут – их бы живо выпроводила охрана в штатском, что круглосуточно патрулировала округу. Старожилы дома даже не очень удивились, когда в четвертом подъезде купила себе квартиру профессиональная проститутка из ресторана «Метелица».

– Ну, чего замолчал? – скучающим тоном сказала Русанова и, поскольку Владимир все никак не мог сообразить, чего бы сказать, повелительно добавила: – Рассказывай-рассказывай, я еще могу тебя слушать две минуты.

У Осташова все внутри вскипело. Что за хамская манера разговаривать?

– А у меня и одной минуты нет, – ответил он запальчиво. И нашел полное взаимопонимание со стороны собеседницы, она сказала: «Пока», – и, не дав ему возможности оставить за собой хоть какое-нибудь слово, мгновенно дала отбой.

Все, подумал Владимир, с меня достаточно! Больше никаких звонков, никаких разговоров. Мало того, что больная на всю башку, так еще и лечиться не хочет. Хватит! Я – не психотерапевт, чтобы общаться с этой закомплексованной дурой, решил он. И сразу вспомнил ее глаза, а затем ее улыбку – любимые до помутнения рассудка глаза, любимую улыбку, таившую в себе все красоты мира. «Аньчик, что ж ты у меня такая… такая… тупая?! – думал он. – Ну, если, предположим, ты любишь кого-то другого, так – скажи! Или все-таки любишь меня, тогда тоже – почему просто не сказать это и не радоваться жизни вместе со мной? Что за идиотское удовольствие играть в бесконечную молчанку? Что за мания все делать как будто назло – назло мне, назло себе и вообще всем?»